Письмо из прошлого (Все, как было)

– Мару-у-сь! Почту привезли. Почему тебя нет так долго? – возмущается Анна Петровна, молодой секретарь сельсовета. – Два пополудни уже, а ты даже не чешешься. Когда разносить-то будешь?

– А ты, Петровна, что переживаешь за чужую почту? – огрызается Маруся, уборщица в сельсовете и по совместительству почтальон, высокая худощавая женщина с маленькими острыми глазками, внимательно бегающими по окружающим предметам и людям. – За собой смотри лучше. Ишь, вырядилась! Кольку приманить вздумала? Думаешь, если в городе училась, то обязательно тебе достанется?

– Слушай, Маруся! Надоела ты мне уже со своими сплетнями. Весь колхоз от языка твоего страдает. Честное слово, не угомонишься - уволю. Ей-ей, уволю. Пойдёшь в город, на фабрику, там и чесать будешь язычищем-то своим.

Маруся благоразумно умолкает, но, бросая сердитые взгляды в сторону секретарши, беззвучно шевелит губами, будто продолжая разговор. Анна Петровна лишь закатывает глаза от бесполезности своей угрозы, вздыхает и садится за узкий стол у окна, на котором сложена стопка бумаг: надо их просмотреть.

«Найти почтальона даже в маленьком, в 200 дворов, селе сложно. Кому охота и в снег, и в дождь месить грязь-то, а летом жариться на солнцепёке, из конца в конец таская за собой довольно тяжёлую сумку, хоть и разносить надо всего два раза в неделю. Добровольно-принудительно колхозники выписывают «Советскую правду», «Труд», «Крестьянку» и даже «Крокодил». Конечно, потом все эти газеты и журналы благополучно приколоты в уборных на гвоздь для вполне определённых нужд. Но раз выписано, разнести-то надо. Конечно, если припечёт, можно найти замену для Маруси. Но опять же... Маруся работу знает. Людей в селе знает», - Анна Петровна снова вздыхает и принимается за бумаги.

А Маруся вываливает содержимое ящика на стол и принимается укладывть в сумку газеты, журналы, письма. Она продолжает шептать, кривя губы, но постепенно звук её голоса растёт, увеличивается, и вот она уже говорит вслух, на этот раз - о почте, которую сортирует.

– Ты, смотри-и! Николаич «Крокодила» читает. Даром что сам крокодил. Отшельник совсем стал, как жинка померла. С людьми не здоровкается... А это письмо? Зи-на-и-де Ми-хай-лов-не Гу-цул-ко. Какой ещё Зинаиде Михайловне? Зинка она и есть Зинка. Интересно, от кого письмо-то пришло? От Петра Семёновича Се-ре-бри-ян. Город Черновцы... Интересно, что это за Пётр Семёныч? Надо разузнать... А директор шко-олы... Глянь на шибко грамотного... И «Советску правду», и «Комсомольску правду», и «Вокруг света», и «Крестьянку»... А «Крестьянку»-то зачем, ингилигенту? Он же, окромя портфеля и ручки, в руках ничего не держал! Какой с него крестьянин?

Продолжая перебирать почту, Маруся громко разговаривает сама с собой.

Анна Петровна отрывается от бумаг и с интересом слушает ее монолог, но не перебивает: «Попробуешь вставить слово - начнётся перепалка. И тогда люди на этой неделе, точно, не получат почты. Завтра Маруся разносить не станет, хоть кол ей на голове теши. Испытано уже. А сельчанам придётся ждать понедельника. Лучше уж помолчать».

– Это - Косулько, от дочки с Севера. Это - Афанасьевне, от сына с армии. «Труд» - Любе... Чтоб не трудилась поболе, што ль? А это шо такое? Снова Патрицкой Матрёне. Да нету у нас такой! Не-ету! Сколько можно?

Чувствовалось, что Маруся закипела, и Анна Петровна не выдержала:

– Что такое, Маруся? Кого там нету?

– Да Патрицкой Матрёне письмо. Третий раз приходит! Я отправляла обратно, а оно снова пришло, – злилась Маруся.

Анна Петровна встала, подошла к Марусе и взяла у неё жёлтого цвета конверт с иностранными марками, исполосованный штампами и весь потрёпанный.

– Так много штампов, что не понять, откуда пришло.

Анна Петровна крутит конверт в руках, но не может разобрать обратного адреса.

– А когда оно, говоришь, приходило?

– Так полгода назад первый раз. А месяц назад - снова. Вишь, тут даже я писала, что нет такой. Вишь? – тыкала Маруся пальцем в конверт, пытаясь показать секретарше свои каракули.

Но всё было зачёркнуто, перечёркнуто, и даже адрес их села можно было с трудом понять. Как это многострадальное письмо попало снова сюда, уму непостижимо. Анна Петровна наморщила лоб, раздумывая, что делать дальше, потом глянула на Марусю.

– А что? Точно, такая не проживает у нас?

– Ты, что? Очумела совсем, секретарша? Людей наших не знаешь?

– Да не заводись, Маруся. Мало ли... Пока меня в селе не было, может, появилась такая... Нет так нет... А знаешь, что, Маруся, мы с тобой сейчас сделаем? Мы этот конверт откроем и прочитаем.

– Как это, Петровна, - «прочитаем»? – вскинулась Маруся, хотя было видно, как огоньки любопытства вспыхнули в ее тёмных глазах. – Нам нельзя открывать чужие письма. Ты, что?, хочешь, чтоб меня вызвали, куда полагается?

– Да ладно, Маруся, перестань. Если уж оно так долго, полгода!, гуляло по свету и всё-таки опять попало к нам, значит никому оно больше не нужно. И потом, должны же мы знать, что делать с ним дальше, раз и Патрицкой Матрёны у нас нет, и обратного адреса не разобрать.

Маруся не ответила и лишь присела на стул, сдвинув на столе в сторонку оставшиеся письма и газеты. Анна Петровна присела на стул рядом, положила письмо на стол. Какое-то мгновение она медлила, потом осторожно надорвала конверт и вытащила оттуда листки бумаги, исписанные крупным отчётливым почерком.

– Ну, что, Маруся? Читаем?

– С Богом, – крякнула та.

«Здравствуй, моя милая Матрёнушка. Пишет тебе твой муж Никита Зубий. Прости, родная, что не писал тебе, но так жизнь закрутила, так закрутила... Когда отправили тебя одним составом, я думал, что жизнь моя кончится, солнце моё ясное, Матрёнушка. Но ничего, выдержало сердце моё, которое и твоё тоже навеки. Посадили меня в другой поезд, как скотов везли. Куда, думаю, везут? Никто не знал. Но я молился потихоньку за тебя, за себя... Плохо обращались с нами. Ой, как плохо! Хуже, чем немцы. Те хоть есть давали, пить, а эти набили нас в вагоны, как селёдку, дышать нечем было. Лишь останавливались в чистом поле и выбрасывали мы тех, кто отмучился. Счастливые они, однако. Но вот интересно, Матрёнушка: плен германский выдержали, а от своих - померли. Привезли нас на Дальний Восток, под Китай. Это я потом узнал, а тогда ведать не ведал, куда нас из неметчины ветром занесло. Выгрузили в чисто поле, и давай, говорят, строить. А что строить? Непонятно, но начали строить. Ходит промеж нас майор-прораб. Выходил каждый день из дома бревенчатого, что под лесом стоял. Такой важный, в военной форме, в очках, солдаты рядом с ним, овчарки. И лишь показывает: стену - туда, стену - сюда. Покуда строили, на землице родной спали. Слава Богу, хоть лето, нехолодно было. Я помолюся перед сном и сплю спокойно.

И сны мои, Матрёнушка, о тебе были, горлица моя ненаглядная. А когда сна не было, то лежал и смотрел в небо звёздное и вспоминал, как мы с тобой на то небо смотрели. И ты была такая родная, что мне плакать хотелось. А ты и плакала, Матрёна, говорила, что грех то был. А я тогда говорил и сейчас говорю, не согрешили мы. Бог знал нас и видел. Кто виноват, что на ферме у Мюллера нашего священника не было? Да и во всей Германии, наверное, нельзя было найти священника тово. Германцы же тоже всех священников изничтожили. А хозяин наш дал согласие на брак наш. Хозяин наш, Мюллер, добрый был человек, дай ему Бог здоровья. Кормил, поил, в выходные работать не заставлял. Не то, что другие германцы. Говорят, что так издевались над нашими, что те сами умереть хотели, а хозяева их с того света вытаскивали, чтобы снова туда отправлять. Так что, Матрёна, мы с тобой перед людьми и Богом - законные муж и жена. Жена ты моя, тростиночка моя ласковая, соловушка моя певучая, звёздочка моя яркая. Как вспоминаю тебя, сердце радуется, что есть ты на белом свете. И так тоскливо мне, что десять лет в разлуке с тобой, что выть хочется, как той овчарке, что рядом с нами зубы скалила. Мы строили и строили, но покудова не могли понять, что это будет. Поспим на землице, встаём с рассветом и работать. Только вот начали люди бунтовать,

пищи-то никакой почти нам не давали. Кормитеся, говорят, как хотите. Не боялись солдаты, что сбежим. А куда бежать-то? Никто не знал, на каком краю света находимся. Давали нам в обед похлёбки пустой да кусок хлеба чёрного. По утрам да вечерам как могли, так и спасалися. Кто ягоды собирал, кто силки на зайцев ставил. Но, поди ж ты, ягоды вскорости выели, зайцев всех в округе переловили. Как жить-то дальше? Вот и стали мужички-то бунтовать. А когда совсем невмоготу стало, озверели совсем. Не спасли майора и солдатиков тех ни автоматы, ни собаки злющие. Поперву шли скопом, а потом разбегаться начали, кто куда мог. Я и ещё двое товарищей, которые верили в Бога, как и я, с Божьей помощью попали в Китай. Вот и таких людей повидал. Не буду писать, каку работу нам давали, как выжили-то в том узкоглазом царстве. Один из товарищей моих помер от лихорадки, меня Бог помиловал тогда. Так случилось, что попал я аж в Австралию. Матрёна моя милая, мог ли я знать, что в 17 годков заберут меня германцы, что пробуду в плену 4 года, что освободят свои да и погонят на смерть, что попаду в Китай и буду там рабом у ихнего узкоглазого болванчика, а потом кораблём-то по морю доплыву до далёкой стороны Австралии. И во всей моей жизни лишь одна звёздочка сияет мне во мраке - это ты, Матрёнушка моя черноголовая. Ох, как люблю я твои косы. Какие шёлковые они у тебя, мягкие. Целовал бы и целовал. Матрёна, белая ты моя лебёдушка, мочи нет, как хочу видеть тебя, мамку мою, хату в селе. Всё думал, что соберу деньжат-то и приеду к тебе, заберу, с мамкой познакомлю. А Бог рассудил иначе. Лихорадка, которой болел в Китае, не отпустила меня. Лишь на времечко разрешила жизнью порадоваться да тебя вспоминать. Умираю я, ненаглядная моя Матрёна. Христом Богом молю, дай знать, что живая, что помнишь меня. Умру спокойно тогда, если буду знать, что живёшь ты в спокойствии и согласии. Прошу тебя покорно, жена моя, отпиши мне хоть несколько слов. Мол, жива, здорова, чего и тебе, Никитушка, желаю. Низко кланяюсь тебе, яблонька моя цветущая. Помню запах волос твоих, помню улыбку на губах твоих, помню глаза твои карие. Прощай, Матрёнушка. Да благословит тебя Христос Господь в жизни твоей. Когда-то встречусь с тобой у ног Его, и обниму тебя, и скажу, как крепко любил тебя в жизни земной и люблю навеки. Вечно твой муж Никита Зубий. 25 февраля 1956 года. Город Мельбурн».

Анна Петровна закончила читать. В глазах её стояли непрошенные слёзы. Она молчала. Молчала и Маруся. За окном в солнечных ярких лучах покачивались от весеннего доброго ветерка ветки цветущей яблони. Неторопливо и лениво осыпались с ветвей бело-розовые лёгкие лепестки.

Молчание нарушила Маруся.

– А что ж так долго письмо-то шло? Целых 20 годов.

– 20 лет! – повторила и Анна Петровна. – Никто этого не знает, Маруся. А что же Матрёна Патрицкая? Что с ней случилось? Как узнать? Жила она в нашем селе?

– Пошли, - вскочила Маруся. – Я покажу тебе чтой-то.

– Далеко? – спросила Анна Петровна.

– Увидишь. Дверь не закрывай-то, – предупредила она секретаря. – Сейчас вернёмся.

Женщины вышли во двор. Прямо перед зданием небольшого сельсовета, чуть в стороне от тропинки, стояла вкопанная в землю чёрного цвета гранитная плита. На ней высечены имена погибших на войне. Маруся начала быстро просматривать имена по алфавиту:

– А, бэ..., кэ, лэ, мэ, нэ, о, пэ-э-э... Вот! Нашла. Смотри, Петровна.

Но Анна Петровна ничего не увидела, кроме пустой строчки. Имена, фамилии... Всё ровненько. Но взгляд неприятно режет пустая строка, будто ошиблись основатели плиты. Не понимая, Анна Петровна хотела спросить у Маруси, но, внимательно приглядевшись, заметила, что не была та строчка всегда пустой. Кто-то постарался неизвестным инструментом стереть имя, которое было высечено на граните.

– У нас в селе жили Патрицкие. И здесь было высечено имя Матрёны Патрицкой. Её угнали на работы в Германию, когда ей было 15 лет. А когда возвращалась, состав тот разбомбили, – тихо вспоминала Маруся, и казалось, что ей тяжело произносить эти простые слова.

– А почему стёрли её имя?

– Сначала, сразу после войны, по свежим следам, написали имя Матрёны, а потом вспомнили, что баптисткой была.

– А родители её где? Семья?

– Сослали штундов. В Сибирь. Как раз летом, опосля войны. Одни Патрицкие у нас такие были. Остальных штундов-то ишо до войны забрали. Семей 10 было. Не знаем, что с ними.

– Как жизнь-то слаживается, – вздохнула Анна Петровна.– Можно было бы письмо в музей отдать, но из-за Бога...

Она помолчала.

– Как жаль, что они не встретились.

– Встретились они, – тихо сказала Маруся.

Анна Петровна недоумённо посмотрела на непривычно задумчивую Марусю.

– У Бога своего они встретились... Пойду... Заберу сумку. Почту разнести надо. Маруся вздохнула, повернулась и медленно вошла в сельсовет.