Одновременно с вашим я получил длинное письмо одной дамы, которая упрекает меня за разрушение, как она говорит, веры и уговаривает вернуться к церковной вере, которую она считает истинной. Она просит меня ответить ей тремя словами: "я понял вас". Боюсь, что не буду в состоянии ответить ей желаемыми ей словами, так как не понимаю, главное, поводов, побудивших ее, а также и многих как духовных, так и не духовных лиц обращаться ко мне с такими же увещаниями.
Как писал я недавно одному почтенному священнику, который вчера прислал мне много разных книг и статей, долженствующих вернуть меня к православию, я думаю, что самое лучшее, что мы можем делать по отношению к другим людям, это то, чтобы предоставить Богу судить о том, какое отношение к Нему угоднее Ему, самим же не переставая стараться только о том, чтобы все больше и больше любить друг друга. Так что я никак не понимаю тех, с разных сторон обращенных ко мне увещаний, даже требований о том, чтобы я понимал Бога и свое отношение к Нему не так, как это мне свойственно и нужно, а так, как Его понимают другие люди. Увещания эти, обращенные ко мне, для меня особенно удивительны, потому что то учение, которое мне предлагается, не есть какое-нибудь новое, неизвестное мне учение, а есть то самое, на изучение которого я употребил, как умел, все свои силы и которое, хотя и с большими душевными страданиями, я все-таки должен был оставить...
В нашей деревне была выдающаяся своим распутством женщина, которая, несмотря на самые жестокие побои мужа, продолжала всю свою молодую жизнь предаваться своему пороку. Кроме того, она была и нечестна, воровала, вообще слыла самой дурной, пропащей женщиной. Как-то раз ночью, уже долго после того, как эта женщина перестала быть Матрешкой, а стала Матреной, я ночью проходил в деревне мимо избы Матрены. Огни везде были потушены, только в доме, где она жила, и мимо которого мне приходилось близко проходить (это было зимой), светился огонек. Я заглянул в окно и увидал Матрену на коленях... Она крестилась и клала поклоны. В избе было тихо; очевидно, все уже спали. Я постоял, посмотрел и пошел дальше. Когда я, возвращаясь назад, заглянул опять в окно, Матрена все так же стояла на коленях, крестилась, поднимала голову к иконам и опять припадала к земле.
Как и о чем она молилась, я не знаю, да мне и не нужно знать. Одно знаю: что я желал бы как для себя, так и для той дамы, которая писала мне, так и для того священника, так и для вас и для всех людей молиться так же, как молилась Матрена. Желаю я всем такой молитвы потому, что молитва эта была вызвана ничем не тронутой, не нуждающейся в объяснениях и оправданиях истинной верой в Начало всего, в Бога, в свою с Ним связь и зависимость от Него. И потому я счел бы величайшим преступлением лишить эту женщину ее веры. Да этого и нельзя сделать: никакие мудрецы не могли бы разубедить Матрену в истинности ее религиозного сознания, несмотря на его чуждую для нас форму.